Баллада гаража

С полуночи трепала дрожь
нахохлившийся клен,
и был черней, чем страх и ложь,
отвесно падающий дождь
во мраке за окном.

И было вовсе из окна
не видно, что вокруг — страна,
огромная, как дождь.
И где какая сторона —
в дожде не разберешь.

Ты понимал, что это блажь,
что просто ночь и дождь,
но как подушку ни корежь —
не выйдет, не уснешь.

Ты вслушивался, сам не свой,
дождем заворожен,
как будто, выше этажом,
подковками, конвой,
железный ливень грохотал
над самой головой,
и ты никак не понимал,
что это — за тобой.
И где-то рядом ожидал
распахнутый подвал.

А после — звуковой провал
и пауза в дожде,
как будто ты уже стоял
в подвальном гараже.

Но это кто-то открывал
задвижку и замок.
А после — ты входил в подвал,
и твой затылок щекотал
сосущий холодок.
И кто-то позади взводил
изогнутый курок,
и кто-то дату выводил
среди бессчетных строк…

Была все так же тишь и темь
кирпичная — крепка.
А в караулке между тем
играли в дурака.

Шумела грозовая хлябь,
неистовствовал гром,
и, ожидая смены, зяб
солдатик под грибком,
жалея втайне, что нельзя
погреться табачком.

Вокруг — на сотни верст одна
глухая пелена,
дождя волнистая стена,
не видно ни рожна,
такая странная страна,
такие времена.

А дождь как будто шелестел
страницами архивных дел.
Ты эту ночь пересидел,
как все, в своем углу,
и после — дождь хлестал и лил,
но до сих пор еще не смыл
удушливую мглу
ализариновых чернил
и брызги на полу.

Идут на смену времена,
и ночь почти что не видна
в подробностях уже,
и общих списков имена,
и кровь, и общая вина, —
теряются в дожде.

Видны лишь мутный небосклон
и потускневший клен,
который к месту пригвожден
и жить приговорен.
1983

Волхвы

Все настойчивей проблеск звезды, и прозрачней века,
И сквозь них полыхает она самовластно и ярко.
По небесной указке бредущие три старика
На обратном пути огибают хоромы тетрарха.

Вязнет обод зеркальный, преданья тяжел проворот,
И уже никого не щадила и не разбирала
Та кривая звезда, что внахлест эшелоны сирот
Громоздила за крепким забором Урала.
Всю страну перероет, однако следов не найдет.
Три свидетеля эти страшней трибунала.

Что помечено кровью, проступит в любой мерзлоте.
Каждый череп с пробоиной будет когда-нибудь вырыт.
И волхвы побредут, покоряясь магнитной звезде.
И тревожно заерзает Ирод.
1987

Очи

Распростерта над Киевом, Ригой, Москвой
безучастная глушь небосвода.
Роговица ободрана звездным песком.
Запоздалой отравой, зудящей тоской
бродит в жилах свобода.

Пересохшей листвой осыпаются сны,
а потом сквозь удушливый воздух видны,
словно сгустки мороза и ночи,
неотступно следящие с той стороны
удивленные очи.

Невозможно ни спрятаться, ни закричать.
Это шуточки, сказки — полынь, саранча,
и блудница, и зверь, и седьмая печать.
Равнодушные к вони барака,
по колено в бессмысленной мерзлой крови,
на корявых развалинах страха
мы косматым бурьяном над миром стоим.
И мотыгу берет херувим.
1989

Ностальгия

Я не смогу своей стране
теперь присниться,
затерян в рыжей тишине
пустой столицы.

Зато мне снится наяву
страна чужая,
я падаю в ее траву
и уезжаю,

пересекая львиный ров
и рай сосновый,
меняя лучший из миров
на тихий новый.

Страну меняю на страну,
поддавшись бреду.
На самом деле ни в одну
я не уеду.

* * *

Ярко сверкает чужая звезда.
Глухо лепечет река.
Зыблет и нежит чужая вода
черную стать сосняка.

Неосязаемо вечер настал.
Над головой чужака
раннего месяца тонкая сталь
взрезывает облака.

Так, словно в небе, навеки чужом,
страшный себе самому,
бог полоумный кромсает ножом
неодолимую тьму.

* * *

Хлынули низко над крышей жемчужные тучи
Снег на чужбине широкий лохматый летучий
кружевом виснет роится в беспечном разбеге
Чудится что-то в привольном и ласковом снеге
Это не холод не голод не скука не злоба
что-то другое к чему не привыкнешь до гроба
Вроде бы все как всегда Только выйдя из дому
замер невольно и что-то совсем по-другому

Сыплются крошки со скатерти-самобранки
Родина-сука лижет сердце с изнанки.