которое я в своей жизни видел,
было Преображение Судомойки,
в среду, в три часа пополудни.
(В это время всезнающий патриарх окрестных помоек,
в фуражке без козырька, с папиросой в ржавых зубах,
по улице разъезженной и мокрой
плелся в харчевню, дубинкой пугая собак.)
Ровно в три часа пополудни, в среду,
когда утихла ругань подавальщиц,
с двумя неповоротливыми ведрами объедков
Судомойка, поскользнувшись, упала навзничь.
Возле бетонных ступенек, раскинув руки,
пузырчатой грудой тряпок она лежала,
И по полу, точно косички, змеились струйки —
сто тысяч косичек, черных и алых.
Разве что в детстве, да, в детстве, ободранном, как коленка,
(а все мы — детство, обросшее черствым мясом)
она сидела на корточках возле стенки
с подобранным где-то корноухим паяцем.
Мать говорила, кашляя надсадно,
что надо верить, верить и молиться надо —
за нас, недостойных, погрязших и бесчестных
заступится на небесах святая Тереза.
Судомойка думала, что это нескоро.
Не ведал никто, как молитвенно и терпеливо
она плыла сквозь мешанину корок,
капустную ветошь, лужицы подливы.
Никто не знал, а рассказывать бесполезно.
Понимала только святая Тереза,
и поэтому каждое воскресенье в соборе
горела свечка, робкая, словно горе.
Колыхалось ее безрадостное тело
среди стаканов, ложек, тарелок, вилок.
Она приходила домой и что-то ела.
Потом, перед сном, долго-долго молилась.
А святая Тереза скребла городскую площадь,
в подоткнутом платье, жилистая и босая,
раздвигала пепельные хризантемы ночи
и в складках пододеяльника угасала.
(И сутулый пастух городской свалки,
в облаках зловонного дыма, хаосе птичьих взмахов,
все копался гвоздем на длинной палке
в изношенных судьбах тряпья, башмаков, одиноких запонок.)
Судомойка просыпалась под шум водосточный
и боялась вскрикнуть в подушку искусанную,
словно майской ночью, впотьмах, когда пьяный отчим
отравил ее тело глухой и скользкой грубостью.
Святая Тереза, добрая святая Тереза,
как в этой жизни все непонятно и тесно!
В среду, в три часа пополудни ровно,
она смотрела вверх, ни на что не надеясь,
среди подгоревшего жира и чугунных конфорок,
среди помятых кастрюль и волглых полотенец.
И платье слетело, словно ангел небесный,
слепя кружевами и бисерными нашивками,
с невероятных далей, где святая Тереза
четыре ночи сидела за швейной машинкой.
Благоухало шелком, батистом, парчой
платье, такое боязное и ничье,
Судомойку ловило, точно прозрачный сачок.
Выворачивая наизнанку, как хирурги
стягивают резиновые перчатки,
Судомойка снимала руки, свои бывшие руки,
вываренные и разбухшие, как мочало.
И видело запотевшее окошко,
как шла Судомойка в подвенечном наряде
по мокрым терниям вилок, по сальным ложкам,
покрытым сыпью воды — бутонами радуг.
(А пастырь пустых бутылок — с посохом узловатым,
безнадежный и строгий, как высоковольтная мачта, —
шел вдоль мазутного моря на юго-запад
с корзиной, набитой тревогами и мечтами.)
1980