Все так запутано, переплелось корнями,
но если вглядываться зорче и верней,
то можно различить меж всеми нами
систему строгую невидимых ветвей.
Мы в подчинении у ртутного столба.
От самочувствия зависима судьба.
Вращению Земли подчинена река,
хотя заложена в нее иная сила.
Ничтожный перекос пружинок ДНК,
помноженный на плоть, дает итог дебила.
Косоугольный рот с обрывками слюны
коверкает и мнет разрозненные слоги,
они выходят несуразно, как слоны,
до половины увязая по дороге.
И нахлобучен лоб на тусклые глаза,
а что в нем кроется, пересказать нельзя.
...Как много намело сверкания и хруста,
и на сугробы куст поставлен, точно люстра,
длина прогулки от очарования зависит,
а вместе с тем и жизни всей длина,
тождественная сумме наших мыслей,
на сумму наших бед разделена.
Дебил, закутанный в громоздкий жир и шубу,
стоит, обиженно выпячивая губы.
Средь множества вещей беспомощно висеть,
не в силах увязать два предиката разом, —
так грудой шестерен, сорвавшихся с осей,
вращается его окислившийся разум.
Изломы льдистые мерцают, словно уголь.
Сосульки терпкий вкус от водостока ржав.
Все так зависимо, похоже друг на друга —
круженье снега и крушение держав.
Все разъединено, хотя на самом деле
скрепляется числом, как гайкой и скобой,
а череда из оттепелей и метелей
уравновешена сама собой.
И все смыкается в несокрушимый остов,
и мудрость книжная тут вовсе ни к чему,
когда простые неуклонные вопросы
растут из мира, протыкая ум.
На них ответа нет, начал не различить,
а жизнь подрагивает, ежится и дышит
в просторной паутине следствий и причин.
Дебил по улице идет, грызя ледышку.
2. ДОЖДЬ
С неутоляемой всеядностью зеваки
я шел, петляя в городской изнанке,
и по дороге дождь меня застал.
В кирпичных пазухах, асфальтовых извивах,
не огибая луж и не раскрыв зонта,
я брел бесцельно и неторопливо,
а ливень с каждым шагом нарастал.
Текла брусчатка, и фасады оплывали.
Я в ливень был забит, как гнутый гвоздь,
и луковыми стрелками печали
сухое сердце проросло насквозь.
В развалинах воды, почти непроходимых,
меня по ломаной окружности ведя,
шел некто невесомый и незримый,
обтянут бычьим пузырем дождя.
Его присутствие внезапно стало явным.
Я различить сумел немного погодя
одежду длиннополую, венок из лавра.
Все остальное дождь скрывал, как плащ.
В теснинах каменных, под небосводом рваным
вдвоем кружили мы средь водных чащ.
Ворочалась грозы лоснящаяся туша,
в ушах стоял ее косматый хрип и плач,
и мне казалось, что сквозь собственную душу,
принявшую строенье улиц, площадей,
двоих людей, в сплошной воде бредущих,
иду и не могу найти себя нигде.
Повсюду пелена — промозглая, слепая;
пытаясь сквозь нее хоть что-то разглядеть,
над разумом своим мучительно всплывая,
к попутчику я обратил вопрос немой,
поскольку не сумел облечь его словами.
И все поняв, ответил спутник мой,
догадки скомканные подытожив:
«Не все ль равно — по кругу или по прямой
стремить свой бег? Везде одно и то же,
поверхность ковырни — под нею пустота,
но стоит пустоту на пустоту помножить,
в итоге возникает простота
исходного нуля, как бы яйца, в котором
из гущи мрака созидается звезда,
чтоб послужить начальной точкой для простора.
Ты потерял себя, и вот пришла пора
приникнуть к пустоте, в ней обрести опору.
Попробуй уцелеть, рассудком жизнь поправ,
укрывшись от нее всезнанием непрочным.
И если прав Эйнштейн, а он, как видно, прав,
ось равновесия меж будущим и прошлым
проходит через слово н и к о г д а».
Мы вышли между тем на рыночную площадь,
и спутник мой исчез без звука, без следа.
Был мокр и пуст ребристый рынок.
Над ним вращалась наподобие чаинок
густая стая птиц; ее архитектура
перемещалась, образуя каждый миг
трепещущие многогранные фигуры,
просвечивавшие сквозь облик кутерьмы.
И дождь, подобный кристаллической решетке,
все нематериальней становясь,
сдвигался в вышину, размеренно и четко
меж небом и землей прочерчивая связь.
Я пристально смотрел.
На первый взгляд,
все окружавшее совсем не походило
на винтовой промерзлый ад.
Так я земную жизнь прошел до середины.
3. НЕСУЩИЙ ЗЕРКАЛО
В щербатых улицах и гнутых переулках,
в колодезных дворах и подворотнях гулких,
под вечным запахом дрожжей с хлебозавода,
короче, в мирозданьи городском,
где несуразная полезная природа
в аллеи пышные построена гуськом,
все распределено осмысленно и гладко.
Так велико давление порядка.
Но из картины этой выпадает
несущий зеркало по улице старик.
(Оно колышется, как световой плавник.)
Старик высокий, чинный и прямой.
(Края топорщатся лучистой бахромой.)
Он шествует отдельно от прохожих,
сосредоточен, отрешен и осторожен,
и зеркало наклонно держит у виска,
как будто бы боится расплескать
течение неторопливых отражений.
Движенье зеркала равняется движенью
всей улицы в системе где старик
подвешен неподвижно, шевелит ногами,
дома и облака полощет в амальгаме
и ненароком запрокидывает их.
От хрящевидных глаз к продавленному рту.
от кадыка и до коричневых залысин
его лицо перетекает, словно ртуть,
от суммы собственных пропорций не завися.
Он превращается то а жабу, то в щегла,
а то и просто — в человеческом обличьи
вдоль парапета семенит по-птичьи
и в мир глядится, будто в зеркала.
Он ищет мальчика со стрижкою короткой,
он ищет юношу с пушистым подбородком,
молодожена, щеголя, солдата,
он ищет всех, кем был когда-то.
В пространстве вместо них — бесцветные зиянья.
В себе уже он не находит узнаванья,
скользит отвесно по шкале пифагорейской
(по 20 лет, по 20 лет, по 20 лет...)
и утыкается в бесплотную поверхность,
где тела нет, и взгляда нет, и только след,
лишенный имени, субстанции, личины,
лишь самому себе является причиной.
И на плече у старика, в зеркальной штольне,
где свет раскидистый, зыбучий, как вода,
пространство прыгает мячом прямоугольным,
об амальгаму переламывая даль.
И скудный лик его бесстрастно стеаринов.
Несущий зеркало по улице старинной,
средь эркеров, кариатид, лепнины,
объятый временем и пляской световой,
ровесник здания с Палладой на фронтоне,
чуть старше фонарей, чуть младше мостовой,
он удаляется и в переулке тонет,
спиною к жизни, к неизвестности лицом.
4. ЛЮБИТЕЛЬНИЦА КАКТУСОВ
В углу двора полуподвальное окно
шеренгой кактусов заграждено.
Иголками, шипами, волосками
хозяйский взгляд щекочут и ласкают
тугие дольчатые пузыри,
наросты, лопасти, змеиные изгибы
и сросшиеся сплюснутые глыбы.
И светится тихонько изнутри
зеленым светом шишковатая лужайка.
Глядит в окошко дряхлая хозяйка.
Окошко отсекает, словно лезвие,
часть туловища, и она
оптическим полуподвальным срезом
по грудь в асфальт погружена.
Эклиптика ее ума
причудлива, как жизнь сама,
заломлена, как щегольская шляпа,
но в недрах черепа заклинил некий клапан,
и потому глухой объем двора
в ее мозгу неисчерпаем, как дыра.
По целым дням она глядит в окно,
как режутся пенсионеры в домино.
На солнышке лежат четыре кошки,
хвосты у них изогнуты, как ложки,
Развешано белье, играют пацаны,
винтовками из палок вооружены.
Жизнь стиснута, как трилобит в мелу,
двумерным дном кирпичного колодца.
Полуподвальное окно в углу,
и, господи, как мало остается:
глядеть в окно поверх своих питомцев,
оплакивать кашпо, бранить метлу,
барахтаться в припадке на полу.
Она глядит в окно, и вровень с головой
топорщатся щетиной боевой
мясистые игольные подушки.
Их алые цветы — как банты на макушках.
О, если б знали вы, что зренье — это труд,
и старики, глядящие из окон,
себя тем самым убеждают, что живут,
что одиночество совсем не одиноко.
О, если б знали вы, какая благодать:
набрать воды в помятое ведерко,
и ждать, покуда выдохнется хлорка,
и после — бережно горшочки поливать.
5. ЗАЖЕГШИЙ СПИЧКУ
Ноябрь над городом распахнут, словно двери
в клубящийся котел дождей и синевы.
Когда неприбранные жесткие деревья
выпрастывают ветви из листвы,
лохмотья птичьих крыл полощутся за ними,
и оголенные сады въезжают в зиму,
как на грузовике везут вповалку мебель —
столь откровенно выворочен быт,
лишь кое-где подоткнутый рогожей,
и стульев ножки выпирают, будто рожки.
Вчерашней ночью возле ателье проката
мне показалось: я здесь жил когда-то.
Манившая меня издалека,
над ателье зеленая реклама
напоминала о квартире коммунальной,
о самодельной мебели, долгах,
о счастье безрассудном и непрочном.
Но я искал слова для осени и ночи.
Прохожий прикурил на лунном перекрестке,
где тени падали внахлестку, словно доски,
с paзлапистых безлиственных коряг.
Свет облизнул лицо с поспешностью собаки,
и рваной маской проявился лик во мраке —
неузнаваемо глубокий, точно мрак.
Переплетенье на лице темнот и бликов
перемешалось в густоте равновеликой.
Упрятанный в горсти, обычной спички блиц
открыл спокойствие раздумий непомерных
и одиночество, приравненное к смерти, —
изнанку, общую для миллионов лиц.
И три секунды жил осколок света,
мятущийся на деревянном стебельке,
зажатый в медной напросвет руке.
По каменному желобу проспекта
прохожий удалился, волоча
дым, словно плащ, свисающий с плеча.
Сегодня ночью прекратился листопад.
Добыча ветра копошится под ногами,
хитиновые желуди хрустят.
И кто-то высоко над нами спичку зажигает,
и озаряет до последнего листка
взаимодействие цепей тончайших.
Всеобщую проверку делает наладчик,
зажегший спичку, не имеющий лица.
А ночь колышется и раздувает жабры,
в глубоководном сне плывет громада-ночь.
Горит провал небес, как челюсти, разжатый.
До бездны звёзд умом дотронуться невмочь.
1981